корежиться от распирающего тебя и подавляемого изо всех сил смеха.
Конечно, учителя не могли не видеть, что я так много смеюсь. Бывало, кто-нибудь из них не выдерживал и говорил: «Расскажи нам, Аксенова, где ты что видишь смешного? Может быть, и мы посмеемся». Но мне нечего было рассказывать. Я была в том состоянии, когда «покажи палец — и засмеешься».
Недавно я прочла у Анатолия Жигулина: «Послевоенная Россия, буханка хлеба — сто рублей. Но если бы сейчас спросили, — дней не припомню веселей. Наверно, жизнь лишь в раннем детстве так первозданна и свежа, что никаких утрат и бедствий не хочет принимать душа».
Вообще, надо сказать, у меня были славные отношения с учителями. Меня часто звали в гости посидеть поболтать обо всем на свете. Как равной рассказывали о себе… Какие они были разные! Но почти все молодые, некоторые лишь на год-другой старше меня.
Химичка Раиса Кузьминична была маленькая, хрупкая и с неожиданно большим, просто громадным бюстом. Кофточки не выдерживали — лопались на груди. Она старалась как могла замаскировать это и подбирала аккуратные заплаточки, чтобы их не было видно. Но мы, ее глазастые ученики, знали все ее кофточки и все заплаточки и пол-урока изучали, не появились ли новые.
Как-то я была в гостях у Раисы Кузьминичны.
Сначала она угощала меня пайковым хлебом со свежим льняным маслом, потом вслух стали читать Шекспира. Пришла ее очередь. И вдруг, смотрю, Раиса Кузьминична жарко краснеет и при этом скомканно бормочет что-то непонятное. «Что-что?» — удивляюсь я. «Да непонятное что-то тут», — еще пуще краснеет Раиса Кузьминична и откладывает Шекспира в сторону. Я все-таки беру, смотрю, читаю вслух. Самое обыкновенное слово — моча. Что тут непонятного? «Моча — это…» — начинаю объяснять я, но Раиса Кузьминична меня быстро чем-то отвлекает.
Уже в конце десятого класса у меня получился с Раисой Кузьминичной казус. Химия не принадлежала к числу моих любимых предметов, и потому лишний раз я ее не учила, отдавая все свое время литературе и истории. Вдруг как-то неожиданно Раиса Кузьминична вызвала меня к доске. Мне пришлось сознаться, что я урока не выучила. Раиса Кузьминична поставила в журнал мне двойку.
Руководствуясь тем соображением, что теперь она уже не скоро меня вызовет — был конец года и надо было опросить весь класс, — я к следующему уроку задание опять не выучила. А Раиса Кузьминична, руководствуясь какими-то своими соображениями, которых я тогда не знала, все-таки меня опять вызвала. Пришлось ей, скрепя сердце — я видела, как медлила ее рука, — поставить мне вторую двойку.
После этого я успокоилась, твердо зная, что три раза подряд никто никогда никого не вызывает. Но, вопреки всякой логике, Раиса Кузьминична решила меня вызвать зачем-то в третий раз. Это было уже из рук вон. Когда она назвала мою фамилию, я даже и не встала, просто пожала плечами. Раиса Кузьминична едва сдерживала слезы. Мне было искренне жаль ее, но я не могла понять ее поведения.
Раиса Кузьминична пошла к маме.
Мама сказала, что Раиса Кузьминична просит меня выучить к следующему уроку заданное, потому что она иначе не сможет вывести мне в аттестате тройку. Странно, почему она не могла сказать мне это самой, недоумевала я.
Теперь, когда я точно знала, что меня спросят и зачем, я — не враг же я сама себе — конечно, выучила урок, и в годовом табеле, а потом и в аттестате у меня появилась тройка. Что ж, тройка тоже государственная отметка.
Самая моя любимая учительница, к тому же преподававшая любимую историю, была Евдокия Степановна Садырина. Всего лет на пять старше меня, высокая, крепкая, не скажешь, что полная, но и не худышка, рыжеволосая, со множеством веснушек на руках и лице. Совсем не красавица, она казалась — да и была, конечно, — чистой, сильной… К таким женщинам инстинктивно тянутся мужчины, потому что они даруют им здоровое жизнелюбивое потомство.
Евдокия Степановна рассказывала мне о себе, о своей учебе, о своем замужестве. Я запомнила, что она зарегистрировать свой брак зарегистрировала, а вот стать женой не успела: муж, секретарь райкома комсомола, сразу из загса уехал на совещание в Москву, а оттуда прямо на фронт — началась война. Так и осталась она женой-невестой. А вскоре стала вдовой.
Было у нас в классе всего четыре мальчика. Один из них, Толя Юферев, был похож на артиста Андреева в молодости — такой же большой, медвежеватый, круглолицый. Жил он в деревне Юферята и каждый день после школы уходил домой.
Однажды, когда мы пилили во дворе школы толстые сырые плахи, а я, так как пильщик из меня был неважный — на руках моментально возникали водянистые мозоли, — таскала поленья в школу к печам, Толя подошел и скинул у меня пару поленьев с рук. Я решила, что он так глупо шутит, закричала: «Сам скинул, сам положи!» Но Толя грубовато сказал: «Иди-иди, хватит с тебя, а то еще пупок сорвешь». «Дурак», — обиделась я. Но Толя еще пару раз сбрасывал у меня поленья, на что я страшно злилась, так как это значило, что мне придется лишний раз тащиться с этими дровищами на второй этаж.
В другой раз, когда на уроке военного дела мы маршировали за селом со своими деревянными ружьями, учились ими колоть чучело, бросали гранаты, Толя увидел, что мои гранаты никак не попадали в цель и я уже едва ворочала рукой от усталости, повторяя свои броски снова и снова. Он подсказал мне, что я не так заношу руку и потому у меня ничего не получается. Никто ничего не замечал, a он вот заметил. Я стала делать, как показал Толя, и вскоре гранаты мои стали поражать цель.
Не помню, почему мы как-то разговорились с Толей о литературе. Он стал спрашивать, как писать сочинения. Я сказала, что надо писать так, чтобы все, о чем пишешь, стояло перед глазами. Описывай то, что видишь или что вообразил, — и дело с концом.
Через некоторое время впервые в классе в качестве образца прочли не мое сочинение, а Толино. Все были удивлены. Толя сидел весь красный, даже потный. А после уроков он пошел со мной в сторону моего дома сдавать книги в библиотеку.
Мы шли, разговаривали о том о сем, и Толя сказал, что ему уже пришла повестка из военкомата. Как только сдадим экзамены, так он и уедет. Тогда экзамены сдавали с четвертого класса и до последнего. (Всю жизнь
